Шум я услыхала, еще не дойдя до горницы: крик, потом отчетливый звук пощечины, снова крик и приглушенное всхлипывание. Я приостановилась на миг — немного неловко было, в конце концов, кто я ему такая?.. Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное.

Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.

Шум стих.

— Кто там?

В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти — впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.

— Я.

— Кто — я?!

Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Для него, во всяком случае.

Поэтому отвечаю просто:

— Я... пришла.

Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась — не выношу брани. Подошел к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.

— Кто такая? Что за черт! Стража где?!

Я окинула его взглядом. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе — опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно — шелк и золото. Не люблю мужиков, что наряжаются, словно девки на засватанье.

— Там где-то стража, — говорю, а сама смотрю на него и вижу, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.

Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.

Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:

— Йед Аленски?

Он кивнул — так странно, словно голова у него на веревочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего страшного, что ты так... Только он еще сильнее побелел от моей улыбки — и когда же я научусь с людьми общаться? Непутевая...

— Пустишь меня?

Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.

Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль — интересно, как бы она на меня смотрела.

— Ашка, вон, — прохрипел Йед Аленски, и женщина выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно — вышколена девка.

Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.

— Ну что, князь, нальешь мне, или как?

Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, бледнея с каждой минутой все больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.

Он поставил передо мной дубовую чашу, до краев полную густого вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, поднесла ко рту. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в мое пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.

— А что, князь, — сказала весело, — исповедаться станешь?

Он задрожал, как осиновый лист, едва не рухнул на колени, ухватился за край стола, потянул парчовую скатерть.

— Куда! — прикрикнула я, хватая ползущий кубок. — Успокойся, князь, сядь.

Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.

— Пей, полегчает. Пей, говорю.

Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:

— Так ты... пришла...

— Пришла, — ну да, не видно, что ли?

— Уже... Так... скоро.

Я хмыкнула, поднесла кубок к губам, пряча замешательство.

— Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?

Он вскочил, распрямил могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.

— Да как же такое ждать можно!

— И то верно, — пробормотала я. Он как будто заметил что-то, подвинулся ко мне, в глазах полыхнула надежда.

— А может... отсрочить... хоть на годик, хоть на полгодика...

— Побойся бога, князь! Куда уж откладывать? Пора.

Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть у пояса и невольно поежилась.

— Расскажи-ка мне, князь.

Я всегда так говорю — мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. У таких — сказки самые интересные.

Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:

— Да что, сама знаешь... Убил...

Вот скукотища… Спрашиваю уже из чистой вежливости:

— Кого убил?

— Братьев... старших... Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне — бык да корова... Ну и...

Уже интересно:

— Зарезал?

— Зарезал младших... Старшего, Витта, отравил... Он мужик был крепкий, его сталью не убьешь......

— Чем отравил? Ярью-медянкой?

— Полынью...

— Зря, ярь-медянка лучше берет.

Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слезы покатились по круглым небритым щекам.

— Ну, а еще что?

— Сестрица...

— Сестра? А она что?

Уже ревет в голос, как дитя малое, слезки размазывает, захлебывается.

— В жены... взял...

— Лупцуешь?

— А то...

— Это она, что ли, зареванная?

Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.

— Это ты, брат, зря! Баба — она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!

— Я... я исправлюсь... я правда... я так не... буду... больше-е... Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне еще... разочек...

Поигрываю кубком, задумчиво поджимаю губы...

Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утер мокрое лицо рукавом кафтана, посмотрел с надеждой.

Вздохнув, ставлю бокал.

— Прости, князь. Нельзя.

Толкаю ногами стол, летят кубки, тарелки, вино черным фонтаном брызжет на стены и скатерть...

Йед Аленски поник плечами, качнулся, попробовал встать. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плетка у его пояса слабо шевельнулась, словно сама по себе.

Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Хорошо, что все произошло быстро. Не так уж плох этот человек. Братоубийца и домостройщик, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.

Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в нее зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться становиться смертью. Часто что-то в последнее время. А когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я — победа, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, остановиться сил нет.

Больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда — в камеры смертников да в больничные палаты — но только скажу: «Я пришла», и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую легкость. Только в последнее время все реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Все смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. Хорошего ждать — не решаются. Невдомек им, что, ступая за порог и говоря «Я — пришла», не знаю я сама еще, чем пришла. Чем вы видеть меня решите, тем я для вас и стану. И не в моей это воле — в вашей. Все, что я могу — прийти.

Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слез треугольное личико.

Ощутила удар под сердцем, вот тут...

Встала.

— Ашка Аленски?

Она слабо кивнула, тоненько, тихо охнула.

— Я пришла.

Интересно, чем я буду для нее?










Автор рассказа - Юлия Остапенко. Октябрь 2004

__________________
Ты должен делать добро из зла. Его больше не из чего делать.

Адрес поста | Один пост | Сообщить модератору | IP: Logged