София
Жительница Зиона
На форумах с января 2004
Местонахождение: внутри
Сообщений: 3424
|
Пробуждение aka Neodammerung
Рассказ, рискующий вылиться в повесть.
Персонаж - мой давний друг Энтони Аурес - просится на волю 
Если будут замечания, мнения - слушаю внимательнейшим образом.
Первая попытка описать что-то больше, чем слов... Или одна из многих.
Subject
Раннее утро белым ветром влетело в окно небоскреба, распахнутое настежь. В полумраке млечно-белых и синих теней мигали огоньки на выключенном проигрывателе, и светился экран электронного будильника.
Было 5.45.
Резко очерченные светотенью углы мебели и мягкие линии ткани проявлялись в комнате, будто их не существовало всю ночь, а теперь, вместе со светом, они пробуждались к жизни, чтобы стать реальными… Только одно в этой комнате тихо таяло с каждым фотоном, пробившемся сквозь занавеску.
Сон… сон уходил прочь, в ту неясную реальность, где не было правил…
Лучик ударил по сомкнутым векам спящего молодого человека.
«О, нет. Только не пробуждение. Не надо. Не надо», - нервно, автоматически закрыв глаза худощавой рукой, он перевернулся на своей постели. Сон уходил.
«Оставьте мне этот сон, оставьте меня одного здесь, не хочу… Ложь! Все ваше – лживо! Все, что у вас есть – плоско и лживо! Пустите меня! Оставьте меня ЗДЕСЬ ОДНОГО!!!»
Луч какое-то время поборолся с его желанием отказаться от света, но потом, исчезнув на секунду, солнце несколько выше перелилось через подоконник, и от этих лучей уже нельзя было снова закрыться.
Физиологическая реакция на свет, импульсы с сетчатки в мозг, неотвратимые нормы взяли свое, и догорающий сон выродился в явь за считанные секунды.
Энтони Аурес проснулся в гостинице «Глобал» города Нью-Йорк.
Еще не оставило до конца его мозг тлеющее сознание чего-то не выразимого словами, а он уже очнулся и разглядывал квадраты слабого света на полу. Не могло. Не могло это быть реальным. Но если не это – то что же?
«О, господи».
Слеза скатилась по сухому и резкому лицу, с ресниц до самого плеча, оставив липкий и соленый след на смуглой коже Энтони.
«Не могу видеть это. Но если не это, то что?»
Тяжело дыша, он спустил ноги с кровати и медленно подковылял к окну, облокотился на него всем телом и вывалился наружу почти наполовину.
Ветер развевал его волосы, прикасаясь к лицу соленым туманом.
С той высоты, на которой был номер Энтони, был виден почти весь город. Внизу скользили машины цветными каплями, слышны были выкрики, голоса, сигналы автобусов и автомобилей и доносился легкий шум почти неразличимой музыки. Энтони показалось, что он услышал знакомый голос, но быстро убедил себя в том, что это ему показалось. Он вдохнул ароматную уходящую ночь. Открыл глаза. Город таял на глазах.
В небе парили белесые остатки ночных облаков, и разливался синий цвет ночи, переходящий в розоватый блеск восходящего солнца. Темно-синее небо стояло над играющим первыми огнями пробуждающимся городом. Мир оживал.
Отдельные кубики занавешенных квартир в небоскребах-башнях светились – начинался новый день, или ещё продолжался старый… В общем-то, город был таким же, как и всегда. Таким же, каким его привык видеть Энтони.
Сонным, влекущим свое существование так же автоматически, как и миллионы других городов. Он был механизмом для жизни, удобным и роботизированным, почти стерилизованным собственной искусственностью – здесь люди забывали о том, что такое огонь и земля, первое заменяло электричество, второе – асфальт. Музыка была полностью синтетической, еда – почти стерильной, переваренной, настолько далек был этот мир от природы. Электроника, канализация, небо как клочок света между башнями, слоящимися этажами, между бетоном и сталью, сплетенными в одно целое, неестественное и прекрасное, техногенное здание, впивающееся корнями в асфальт, а вершинами уходящее куда-то вверх.
Искусственность этого индустриального Нью-Йорка вселяла в него какую-то странную надежду – абсурдную, бессмысленную надежду на то, что когда-нибудь люди научатся жить лучше. Энтони любил этот город, несмотря на то, что его затолкали сюда почти насильно, несмотря на то, что всей своей неестественностью город так нелегко поддавался чувствам, несмотря на то, что именно здесь прошла неинтереснейшая часть его юной жизни, несмотря ни на что – а ему было-то всего двадцать два года.
Он с наслаждением прижался к холодному подоконнику грудью, так, чтобы железный пласт карниза царапал гладкую кожу – он вообще любил самоистязание, не то что бы это было патологией или привязанностью, просто сложилось так, что Энтони любил себя ненавидеть.
«Любил ненавидеть» - для него это не было смешным. Он давно уже ни над чем не смеялся. Он редко позволял себе чувствовать. У него вообще было очень мало чувств в жизни. Впрочем, рассказать об этой жизни стоит.
Жизнь Энтони не имела смысла, нежелание его придавать бытовым приятностям и неприятностям, обычное для людей с высокими духовными запросами, не находило выхода, и он жил будто играя, забавляясь с тем, что дано ему судьбой. Не работа – так значит, ничто иное.
Работа да сеть – это все, что у него было, и раз в месяц – посещение бара и кино. Образование, полученное на деньги заботливых родителей – банковский служащий – ничуть ему не помогало, работа не приносила ни радости, ни удовольствия, помогала лишь развеять повседневность да занять себя иногда некоторыми забавными делами. Выхода интереснее ему не было видно. А родители не требовали большего, чем это его серое, плоское существование на пределе человеческого терпения. Усилия ему надоели, попытки – утомили, и поэтому, хотя плюнуть на все он не решился, большая часть жизни Энтони текла как будто бы сама собой.
Так он и жил, изо дня в день, в гостинице «Глобал», номере, снятом сначала на полтора года, а по факту – уже на три.
В углу его комнаты стоял компьютер, собранный из купленных отдельно деталей и уже абсолютно неизвестной комплектации – переписано и переделано было уже все, что можно, в непонятном направлении. Энтони было известно одно – ему так удобно, и больше он ничего о своем жутком девайсе не пытался вообразить, по крайней мере, не считал себя компьютерным гением. Хотя кто знает, что он успел сотворить с электроникой, пока ведущие корпорации вели свою отдельную линию прогресса.
Энтони предпочитал не задумываться об этом.
Сеть была доступна постоянно, хотя и не бесплатно. Она занимала достаточное место в жизни отшельника-клерка, но не первое. Он думал о ней постоянно, но не мог представить себя полностью зависимым от неё. Если Интернет был – это было хорошо. Это был вечер свободной мысли, вечер отпущенных на свободу килобайтов информации. Часы и минуты пролетали подобно сну, но доступная информация быстро заканчивалась. И наступало время отдыха и реагирования на поток связей, загруженных в его сознание за те несколько часов, что он был относительно свободен.
В сети он был исследователем. Ищущим интересное и иногда оставляющим комментарии, но никогда - действующим лицом. Ему это было неинтересно. И не особо нужно другим. Он не умел общаться с другими пользователями паутины, но чувствовал себя легче, чем обычно с людьми, среди них. Скучно было другое – его и там большинство не понимало. Скучно было.
Но иногда…
Беспричинная грусть накатывала на вялое и успокоенное сознание Энтони. Жадное, отрицающее все, всепоглощающее, настоящее стремление почувствовать хотя бы что-то – если не любовь, то хотя бы боль – влекло его за собой на крыши домов, на подоконники небоскребов, в захудалые кварталы недостроенного пригорода, в потаенные закоулки сплетающихся переулков и дорог – он выходил из дома и просто…
Шел неизвестно куда, потрясенный чувством, что в его жизни нет ничего, что бы он мог назвать чудесным или необъяснимым…
…а потом останавливался и смотрел на толпу…
…и смотрел в эти одинаковые и приспособленные к такой жизни лица…
Ему становилось так грустно. Оттого, что он, по сути, и не ждал ничего большего, только мечтал и надеялся, и иногда злился, а делать… что делать? Если есть правило один, правило тридцать три и правило тридцать восемь, сводящее концы с концами и убивающее всякую жалость… И нафиг это надо – воспитывать в себе какое-то чувство, если есть дела… Если есть… так, как надо…
А кому? – спрашивал он себя, глотая слезы и пытаясь сквозь завесу дыма и огромных домов различить хоть капельку неба вверху, чтобы живое, что-то живое, дало ему шанс… хоть малый… на что-то… на что?
Он не знал. Но то, что он так гулял, придавало ему силы. И просто… Он не знал. Ему нравилось, когда ему было больно – потому что по-настоящему счастливым он быть не мог. Не умел. Так сложилось. Совершенно случайно.
Боль была Чувством, хоть и не самым сильным и не самым приятным. Ему просто нравилось думать, что он жив, когда плачет. Ему что-то не давало покоя, и когда не надо было ни думать, ни делать – он останавливался, и только слегка тряхнув головой, всматривался в серое нью-йоркское небо, оставив сзади собственную придуманную, фальшивую жизнь…
Все это никак нельзя было назвать реальностью.
Жизнь Энтони проходила во сне, и он это знал. Словно самого себя он видел в людях-отражениях, злящихся на мир, угрожающим правительству и нежелающим принимать фатальность системы за интересный побочный эффект индустриализации.
Но только… «что я могу?» - спрашивал он себя, - «что я могу сделать – они сами знают лучше в сто раз! да и не хочу…» и тут же оправдывался – «да и не могу ничего, собственно… Я всегда был не таким, каким надо… Слабым… Растерянным… Непонятным… И что это еще на меня нашло? К завтрашнему дню мне нужно сдать еще целую кучу работы… А мама? Как она? Надо написать письмо».
И так отбрасывал, отбрасывал он от себя все самое светлое и самое лучшее, что в нем было, отказываясь принять за свет очевидное, когда в нем вызывало непонятную слезу какое-нибудь просто, по-детски сентиментальное, грустное или радостное событие – когда он видел ребенка с котенком на руках или помогал птице выбраться из сетчатых штор своего номера…
Нежность к людям в нем была убита одной мерзкой историей, берущей начало из самого детства. Он любил своего друга Майка, единственного человека, с которым Энтони позволялось быть хотя бы иногда откровенным; он любил его с открытым сердцем, не ожидая ни ответа, ни его отсутствия – а друга убили; и случилось это как-то совсем по-будничному…
И сказали им в школе – Энтони в то время был еще третий класс – что Саммерс переехал… И проводить его в последний путь шла только мама да стая ворон. Потом миссис Саммерс и впрямь уехала, словно не желая развеивать слуха, пущенного в обман «нежных» ребятишек.
Жестокость не знала границ в то время. Друга Энтони убили те же дети, которым объясняли, что играть с огнем нехорошо, а то мама накажет; а трогать чужие расчески – негигиенично… Они же и слушали «новость» о гибели Майка Саммерса с горделивой улыбкой, перемигиваясь через каждые две парты.
Тони настолько шокировало, травмировало это несоответствие реальности тому, что люди людям говорят, что с тех самых пор он не доверял даже собственным ушам, и даже… себе самому… стараясь убедиться в том, в чем хотелось, избегая доказывать кому-либо что-либо. В последнем не было необходимости – люди и сами все «прекрасно понимали»…
Так он и понял слово «чувства» – как глупые и не подобающие достойному гражданину реакции на то, чего на самом деле могло бы и не быть…
Ведь могло бы случиться, что Майк на самом деле переехал, а то, что Джонни и Кристи рассказали «под большим секретом» Тони – всего лишь понт… и кровь на их лицах была после драки… и миссис Саммерс могла плакать совсем по другому поводу, утирая лицо черным кружевным платком и упаковывая в одиночестве полупустые чемоданы…
Могло бы? Не было… От этого ему становилось только больней. И все больше расходились его действия с желаниями. «Ну и что». Энтони привык так жить – он стеснял себя удобными и социально приемлемыми привычками, нарочно, а не потому, что его заставляли или это было необходимо. Он просто не видел смысла сопротивляться, все равно доказательств у него было меньше, чем у остальных – заготовленных опровержений. И слабость, которую он внушил себе – тоже была необходимым аспектом его существования.
Приятно было не быть как все, но не утруждать себя ненормальными поступками; а слабость и презрение к себе - держать про запас как самооправдание.
Иногда ему, правда, было просто необходимо что-нибудь сделать. Но пока, кроме пары порезов на красивых смуглых руках да не вполне приличных сообщений на случайных Интернет-форумах, дело дальше не заходило. Брошенная с седьмого этажа ни в чем не виноватая кошка пробудила в Энтони неожиданное чувство вины, и он поспешил вниз, обнаружив тотчас, что с ней все в порядке, но дома у такого хозяина киска явно жить больше не желает. И он остался без животных дома. То есть один. Совсем один.
Да, жил он в одиночестве. Опыт показывал, что это – самое нейтральное.
Энтони пытался влюбляться; это нравилось ему все меньше и меньше с каждым разом, тем более что он оказался весьма привлекательным для определенного рода женщин, желающим затащить его в еще более невыносимую скуку и отчаяние путем организации загробного жилья, зовущегося просто: «семейный очаг».
Непонимание окружало его со всех сторон; но он смирился с этим!
Энтони не был отвратителен другим; скорее, даже приятен, если не интересен; он умел себя «преподнести»; и этого хватало с избытком. «Слава богу, что не ненавидят, и да и Бог с ними». И работал он неплохо, и сыном был почти примерным – если учесть, что все его обязанности заключались в ежемесячных отчетах в письменной форме, отправляемых по почте, и благодарности за также ежемесячные поступления денег и точно такие же неинтересные, длинные письма матери о доме, об отце и о делах его бывших знакомых.
Еще у него был дом в Сиэтле, где полагалось организовывать съём и сдачу комнат где-нибудь раз в год, и парочка истеричных особ, на гневные письма которых полагалось реагировать одинаково – сотня долларов в конверт – и молчание. Однообразие и скука душили его – и в то же время он не знал способа, которое сделал бы его существование хотя бы чуть более сносным. Поэтому мистер Аурес вел спокойный холостяцкий образ жизни, не курил, выпивал только по воскресеньям, и то в компании коллег, писал письма матери и получал от неё деньги, и совершенно не заботился о том, как пройдет его дальнейшая жизнь. Все было предусмотрено, либо заранее продумано родителями, государством – или любой другой системой, требующей от него хоть чего-то. «Чего-то» было скучным, да Энтони и не знал другого. Человек он был сдержанный, вспышек эмоций и взрывов себе не позволял, особых талантов не позволял себе проявлять и думал о том, о чем полагается думать.
Так проходило его повседневное проживание дней и ночей до тех пор, пока его жизнь совершенно внезапно не обрела абсолютно новое значение. О существовании которого Энтони вообще не догадывался.
Оно жило в нем когда-то, в мире образов и снов, которым было определено место на задней полке личности Энтони, но он не замечал ни самого его бытия, ни чего-либо, что было хоть каким-нибудь местом с этим связано.
Он внезапно почувствовал себя другим.
Самую малость, но почувствовал себя совсем другим.
Совсем.
Это стало бросаться в глаза.
Он стал вызывать острую жалость у людей, которые раньше его видели; его сразу же перестали называть «человеком» за глаза, полезли слухи, что он пьет или употребляет наркотики; что он влюбился; спутался с мафией; что он стал заниматься магией; что он… чего только не напридумывали.
А всего-то – Энтони начал опять видеть сны, которые кажутся реальными.
Реальными – не так, как когда во сне обстоятельства близки к действительности – но так, как когда чувствуешь, что во сне все происходит С ТОБОЙ, с тобой, настоящим, не иллюзорным, еще не запутавшемся в этой тюрьме недоговорок, слов и смеха, еще не пережившим боль утраты и вечной тоски по абсолютно недостижимому – а… Тем, кто любит. Тем, кто ненавидит, не понимая, и любит.
Кто злится. Кто переживает свет и тьму непосредственно, а не через «как принято». Кто чувствует.
И этому НАСТОЯЩЕМУ во сне начала грозить опасность. Принимая любые формы, она выступала угрозой. Угрозой тому, кто спит и тому, кто живет только внутри, одновременно.
Энтони сначала испытал шок оттого, что такая опасность еще существует – то есть, оттого что живое и не влезающее в правила .нечто. еще есть внутри него. Никогда не задумываясь о том, бывает ли любовь и бывает ли ненависть, он начал любить и ненавидеть… И это, БОЖЕ мой, это НИКАК нельзя было во сне контролировать. Оно САМО приходило, терзало его мозг, грызло и раздевало – почти напоказ – все стороны его заброшенной опустевшей души, где вот уже много лет ничего, кроме тоски и бессмысленных строчек дневника, не было.
Это было страшно. Неизвестно. Он не понимал, что с ним происходит. Он готов быть умереть, но не чувствовать этого. А, тем не менее, сходить с ума во время сна он, самой затаенной и самой глубочайшей, глупой, забитой и определяющей его поведение частью своей души безумно любил. Состояние это он описать не мог. Энтони просто слушал и смотрел на то, что ему показывали.
Только он знал одну вещь, которая не давала ему покоя. Если он не выразит ЭТО, сумасшедшее, сам, то рано или поздно оно само попросится наружу.
И тогда уже ничто не будет способно его удержать.
* * *
Это волновало того Энтони, который любил свою мать и ходил ежедневно на работу.
Того, который видел сны, это совершенно не касалось. Выражаться он позволял себе настолько безо всякого смущения, что даже иногда перебивал системную часть, вторгаясь в пределы «я».
В то утро Энтони видел сон снова.
И то, что рвалось из него наружу, сказало нечто, отчего не могло его дальнейшее существование быть таким, как раньше.
Он знал это.
И не мог сказать.
Потому что не знал слов, обозначающих это.
И просыпаться ему было совсем неохота.
* * *
Но время идет. Пора. Пора. Он вернулся в свою комнату и с открытыми глазами, успокаивая бешено стучащее сердце, упал на кровать. ЧТО это было – он не в силах был объяснить. Да и не требовалось. Сжал руку рукой. Посмотрел сквозь пальцы на часы.
5.54.
Перевернувшись на спину, Энтони сонно поднял глаза на квадраты света на потолке. Вытянув руки над головой, он крепко зажмурился, напрягся почти до предела – мышцы ответили болезненной судорогой – и снова, расслабившись и раскинув руки, уткнул голову в ткань покрывала. «Нет. Не могу».
Он снова и снова видел это. Видел, видел, видел, видел. Это больно и стыдно, неприятно, это надо было скрывать. Это было отчаяние, это было невозможно терпеть…
Но было.
«ПОЧЕМУ Я СОВСЕМ В ЭТОМ ОДИН??? СОВЕРШЕННО ОДИН??? Я не могу, я не могу все вечно скрывать! Оно идет наружу, черт побери, я не смогу с этим справиться однажды, и тогда – всё! Конец мне. Конец моим мечтам и успехам. На меня уже косятся.
А все сны. Чертовы сны. Черт бы их побрал. Очередное дерьмо. Снова. Снова БОЛЬ».
Ни одна вещь в этом мире не доставляла ему ни радости, ни печали. «Так почему же теперь, когда есть единственная реальная вещь в этом мире – непонятный сон, когда есть что чувствовать – это обязательно боль? Почему и это – боль? Почему, когда я настоящий – больно? Это можно терпеть до определенного времени, но когда так… КАЖДЫЙ ДЕНЬ… Постоянно… Движение по кругу. Оно настигает везде. Когда спишь. Когда разговариваешь по телефону. Когда пишешь что-то на компьютере. Когда идешь по улице. Когда помогаешь другим людям заниматься чем-нибудь. Когда живешь. Когда умираешь. Когда что-то слышишь. Когда молчишь. Когда мыслишь. Когда не мыслишь. Когда пытаешься понять, что с тобой происходит. Оно везде, оно всегда рядом, оно наблюдает, оно слышит, слышит, слышит, постоянно ЗДЕСЬ. За плечом».
Да, заноза. Как настойчивый овод, которого прогоняешь, а он возвращается.
Не убрать. Не понять.
«Ненавижу это. Такое ощущение, что я скоро взорвусь. Что в меня насыпали что-то, что рассыпает меня на части, превращает мозг в пустышку, в декорацию, уничтожает мир, который я так долго строил, наслаждаясь моими переживаниями, улыбаясь, танцуя на самом настоящем, что есть, вытирая об меня ноги и вознося меня в небеса, сами правила перестают быть частью абсурдной игры с разумом и с сознанием, они искажаются, я ничего не понимаю, Я НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ! Но я ЭТО люблю!»
Внезапно комнату залил солнечный свет. И Энтони понял, что пора просыпаться от пустоты, которая рвала его на куски. Но он впервые в жизни не мог этого сделать. Не мог, потому что ЗДЕСЬ было больше, чем ТАМ, у них.
ЗДЕСЬ был он сам. ТАМ была его маска. Сейчас он не знал, куда идти.
- Я, наверное, схожу с ума, - сказал он медленно и громко и слез с кровати, все так же судорожно держась за горячо пульсирующую грудь.
В голове крутились какие-то непонятные картинки. Можно было бы предположить, что он знает, что они значат – обрывочные остатки воспоминаний, опыт жизни, информация, лоскуты оболочки, слои музыкального переплетения событий, звуков, эмоций и картин, который шли фоном, но имели огромное значение…. Но Энтони не знал, откуда берутся эти образы. Он никогда не мог знать о таком. Он не представлял себе этого.
И все, что происходило – было самым главным и самым важным в его жизни.
* * *
Он устал. Он устал от бессмыслицы и сжался в комок на полу, задыхаясь от страха перед неизведанным. «Отпустите меня отсюда», - почти слезливо пропищал Энтони, улыбаясь сквозь ледяную дрожь.
«Не хочу. Ну разве это так трудно? Я же ничего плохого не сделал. Отпустите меня отсюда. Я совсем ничего в этом не понимаю. Я совсем не таков, чтобы грамотно понимать это всё. Пустите меня? Ну пожалуйста. А то так больно. Вы видите, как мне больно. Я ведь даже не умею жить. Вообще не умею. Только пытаюсь. Только люблю тихонько то, что можно. То, что не против всех. Я же не плохой… Не преступник… Я только пытаюсь любить… Немножко, о боже, неужели это так трудно – дать мне хотя бы каплю? А, это тоже нельзя?»
Ноль ответа.
«Тогда ладно. Я согласен. Умру и умру. Ну, пустите?»
Что-то произошло или что-то изменилось – ему так показалось – и он встал с колен и медленно, растягивая движения, пошел в ванную.
* * *
Я просыпаюсь.
Иногда мне кажется, что тот, кто создал мою жизнь, не имел ни малейшего понятия о том, зачем он вообще меня сюда послал. Мне бывает и плохо, и весело. Только я должен решить, что представляет из меня моя жизнь, верно? Это моя судьба, да? Наверное, так и будет всегда – сплю, сплю, сплю… И сам не хочу просыпаться…
А нет…
Хочу…
ОЧЕНЬ…
Это моя мечта – стать таким, каким мне велит этот внутренний голос, эта слабая надежда, запах чего-то реального – странно, да? Я, правда, не знаю, стоит ли это внимания….
И почему я не могу этого сделать? Что со мной – сейчас – не так? Что? Что же?
Иногда мне становится обидно, что я ушел от людей так рано и так мало знаю о том, что у них внутри бывает, а что – нет. А то, МОЖЕТ БЫТЬ, я и понял бы что-то о моем сегодняшнем состоянии.
Вдруг это всего лишь кризис какого-то возраста или невроз? Или обычный…
Не хочу. Я не хочу, чтобы это оказалось обычной тоской или обычным состоянием обычных людей.
ПОТОМУ ЧТО ЭТО ИНАЧЕ.
Что это – не знаю. Но это не похоже ни на что, что я знал.
Но я иду за этим. Зачем, правда, не совсем представляю, потому что кроме этого и нет ничего, а я – так, просто лишний раз мимо проходил.
Это не сон. Я просыпаюсь, когда начинаю это чувствовать.
Господи, кто бы знал. Как мне нехорошо бывает оттого, что я это знаю. И ничего не могу с этим поделать. Потому что нельзя. Я бы и рад, но ведь оно не проходит наружу. Никак не проходит… Столько слов надо сказать, столько условий надо снять, что становится жутко – ведь на самом деле эти условия – часть моей нынешней жизни, а что я пойму? То, что какой-нибудь аспект моего сознания в очередной раз надо менять? И так и буду потом в развалинах надежд сидеть с этим новым восприятием без еды и воды? И ЧТО? Что я ищу? Ведь это нельзя описать словами. Это не имеет ценности. Не имеет классификации. Это не подлежит выносу на чужой суд. Это не подлежит обсуждению. А может, этого и нет, и я просто себя обманываю. А может, я просто идиот, а судьба ищет способ надо мной прикольнуться. А если нет? Тогда что? ТОГДА КАК? Ты-то смотришь улыбаешься….
«Я знаю, как это, я знаю, как это»… А самого бы так… И не просто, а безо всяких объяснений – взяли и сунули головой в огонь. И волосы горят. И тело трепыхается, как мотылек у лампы. И свет, и шум в ушах. И ноль мыслей. И никаких слов. И ни тебе напутствия, ни тебе красоты и канонов. Ничего. Просто. Бьет и режет, как солнце по больной сетчатке. Переменчивое само собой отпадает, как когда мыльный пузырь лопается. И ни фига даже и не больно. Просто уходит, и те части, которые раньше составляли иллюзию чего-то целого, расплываются на первозданный хаос, все уходит в пустоту, как однажды было пусто во Вселенной – так и стало. И что приходило – то уходит, что начиналось – кончается…. А это просто есть, само собой. И никаких тормозов. Хлоп – и вот ты уже нигде, не понимаешь, что случилось, электрический ток, вместо мыслей, течет по нервам, заставляя всматриваться в пустоту….
Прикоснулся к щеке – горит. Губы искусаны в кровь. Почему – тоже не знаю. Ладони холодные и мокрые, будто из снега вылеплены. Глаза болят, жмет оболочка тела, внутри пусто-пусто, как в начале, когда ты еще ничего не знаешь о мире – только родился и не можешь сказать никому об этом…
Потому что еще не знаешь слов.
И вот тогда-то оно и рождается. Нет для этого обозначения. Это не ничто, потому что кроме этого ничего и нет. Это не что-то, значащее ту или иную группу понятий или связей. Это вообще никак не описать. Когда тебя пронизывает этот нереальный поток зеркальных отражений, когда он хватает и тащит за собой, не спросив, не предупредив, не шутя, не серьезно, не по правилам и в то же время по единственно верному правилу – как это вам понравится?
А я вот не знаю, что это. И ненавижу эти сны. Ненавижу за то, что они делают меня самим собой. За то, что дают мне от себя проснуться. За то, что преследуют меня каждый день. И что с ними делать – абсолютно не знаю.
Но я люблю их. Люблю, потому что они дарят мне эти ночи. Эти ненормальные ночи, когда я не знаю, что ответить. Не знаю. Это единственная вещь, пожалуй, которой я вообще не знаю и не понимаю, и пойму, наверное, только когда проснусь. А ведь они будоражат. Не оставляют ни на миг. Взрывают.
Пошел взлет.
Пошел взрыв.
Вот, опять.
Сметает в обрыв пустоты ВСЁ, что я знал или видел, тонкими и нежными ударами рвет мою реальность в пыль, сметает мои чувства, заплетает, играя, все, чем я дорожил, в косы и ноты, смеется и танцует, хмурится и кричит от страсти или от боли – и не дает, совершенно не дает понять, что же ОНО такое!!!!
Все это крутится и крутится в моей голове…. Раз.
Два.
Три.
Четыре.
Пять.
Шесть.
Семь.
Восемь. (вставай, придурок, тебе пора на работу).
Девять. (не могу я больше слушать эти крики. Не мо гу.)
Десять. (мне больно).
Одиннадцать. (да пропадай же скорее, чертова мелодия!)
Двенадцать. Every day.
Тринадцать. Я хочу умереть!!!
* * *
Каждый день. Пропадает в никуда. И идет. И танцует. И смеется. Играет. Навязчиво. И тонет в иллюзиях. И отряхивается, и просыпается.
Оно рядом. Оно стонет в ожидании, когда же я его узнаю. Оно тает в томлении.
Оно играет. Не уходит. Не уходит… Оно выбивает меня из колеи, и ест мое сознание, я не могу думать ни о чем, кроме как об этом….
Но…
Я могу покончить с собой, чтобы не было так больно.
Но тогда я никогда не узнаю, что там. В зазеркалье. Что это на самом деле.
Как можно узнать это, если это всегда было с тобой в самом прямом смысле этого слова?
«Я не вижу того, что нашел…»
«Потому что еще не нашел то, что видит…»
Просто потому, что ты не давал этому проявиться, оно лежало в углу и ждало своего часа. Теперь этот час наступил. Что же скажешь ты? Тебе хочется проснуться? Скажи «да»… Но разве выбирает, когда придет время, кто-то другой? Сам решаешь, когда тебе время проснуться… Когда время не спать… Кто решает, когда время придет? Конечно, я сам. Некому больше.
Но кто придет? Кто узнает о том, что меня томило? Кто спросит, стал ли я лучше? Крепче или сильнее? Боже… неужели Эту Д о р о г у я обречен тоже пройти один?
Я не верю в это. Должен найтись хоть кто-то. Кто-то один. Одна. Нет, все это фигня. Бессмысленно. Ничего не знаю. Не буду это слушать.
НООООоооооООООООО оно есть…… ЕСТЬ!!! И черт подери, я не знаю, что это!
Что же происходит, черт побери, Тони… Ответь сначала себе… Ответь… Ты один… пока ты один, и никто тебя не слышит – какую дорогу ты выберешь?
Моя голова! О боже, я сейчас просто рассыплюсь! Кто-нибудь, помогите мне! ПОМОГИТЕ! ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ???!!!
Я НЕ ЗНАЮ!
Со мной происходит что-то странное… и наверно, я просто должен кое-что понять… Но что? Как это – понять то, чего не знаешь? Подскажите мне… Кто-нибудь знает… наверняка… кто-нибудь… хотя бы кто-нибудь…
Если этого не произойдет, то, вероятно, я просто сойду с ума…
Он медленно опустился на кресло перед тусклым монитором. Нажал кнопку. Спустя несколько секунд он был в режиме онлайн. И прописал, тяжело опуская пальцы в каждую кнопку, напечатал на клавишах, набравшись слабости, одно только предложение…
«Someone, tell me…»
Он сглотнул. Помахав пальцами над клавиатурой, Энтони стукнул лбом об стол и в ярости, на одном дыхании, путая знаки и буквы, быстро набрал такое:
«Почему я не знаю, что такое сон и что такое явь, хотя обычно уверен в этом на все сто на самом деле?»
Откинулся назад и потрогал взмокшую шею большими пальцами напряженных ладоней.
Снова сел. Подумал. Прочитал лог. В чате не было ответов.
Еще раз набрал «Почему?...»
Опустил голову.
Как будто уже и нет ответа. Ладно. Напоследок… Кто-нибудь… Один… Еще… Прошу.
«Someone… tell me…»
Он опять откинулся назад и со спокойной улыбкой брошенного в бездну пленника закрыл глаза. Сквозь ресницы летел какой-то мусор строками по экрану.
И вдруг, как гром, одно сообщение, от безымянного пользователя.
Энтони резко опустился на сиденье и положил руки на клавиши, успокаивая дыхание. На экране светилась строчка.
“I know why you feel yourself alone”.
«Я знаю, почему ты чувствуешь себя одиноким».
Всё.
Этого было достаточно для шока. Энтони окончательно проснулся. И впился сердцем в экран, надеясь на удачу. Из-под области задач медленно выплывала вторая строчка сине-зеленого цвета.
«И если ты хочешь, я могу тебе это рассказать».
Энтони уже знал – сегодняшний день будет жарким.
Он поднял указательный палец и два раза стукнул по клавишам.
Y
Enter
Адрес поста | Один пост | Сообщить модератору | IP: Logged
|
12.07.2005 16:29
