Сидя в небольшом привокзальном ресторанчике за третьим столиком у окна, я неторопливо изучал прибитое к стене канцелярскими кнопками расписание поездов. До моего междугородного экспресса, отходящего с платформы в половине двенадцатого ночи, оставалось не менее пятидесяти минут, и я уже начинал позёвывать.
     Сказывалась интенсивная нагрузка прошедшего дня. Немногим более чем за пять часов мне удалось разрулить большую часть проблем предыдущей пары недель — и когда я обнаружил, что благодаря этому в графике моих дел возникает дыра протяжённостью в полтора часа перед посадкой на поезд, то не нашёл ничего лучше, чем попытаться заполнить эту дыру плотным ужином в привокзальном пищезаправочном заведении.
     О чём уже начинал понемногу сожалеть.
     Цены ощутимо кусались, в то время как качество товара было сравнимо с таковым у индийского рыночного лотка. Изо всех сил растягивая купленную напоследок к чаю творожную запеканку, я с превеликим трудом удерживал себя от того, чтобы опустить тяжелеющие веки. Сражаясь со сном, время от времени я кидал взгляд то на беседующих о чём-то с официантом двух помпезных дам в платьях попугайской расцветки, то на сидящего слева от меня господина в старом кримпленовом костюме, чья собака — по виду белый пуделёк — расположилась у его ног и изредка подавала голос, потявкивая на прохожих. «Что собака делает в ресторане?» — мелькнула у меня бессвязная мысль, но тут же исчезла.
     Исчезла, потому что внимание моё было отвлечено хлопнувшей дверью и новым вошедшим посетителем.
     Первым, что заставляло остановить на нём любопытствующий взор, был его плотный курточный костюм, так не соответствующий климату середины лета. Усеянное карманами буквально со всех сторон, это серое одеяние так и раздувалось от вложенной в них неведомой ноши. Подойдя прямо к моему столику, этот субъект уже не моложавого, но и не пожилого ещё возраста, на затылке которого едва стала пробиваться имеющая явно нервный характер лысинка, плюхнулся прямо на сидение прямо напротив меня, после чего чуть приподнял солнцезащитные очки — тоже весьма необычная для позднего вечера деталь его внешности — и воззрился на прибитое к стенке расписание.
     — Та-ак. Полуночный поезд, значит, будет на среду, на сегодняшний день, то есть. Надо бы подготовиться, чтобы не оплошать, так сказать.
     — Вы опасаетесь опоздать? — с едва уловимой иронией полюбопытствовал я. С моей стороны это было скорее проявлением вежливости, чем искреннего интереса.
     — Почему опасаюсь? Надеюсь, — с этими словами он достал из левого верхнего нагрудного кармана какую-то тонкую книжечку и принялся её листать. — Знали бы вы, как сложно опоздать на поезд, когда это надо, тогда так не говорили бы.
     Он заинтриговал меня.
     — Простите, зачем вам так нужно опоздать? Или вас в точке отправления ждут ненасытные кредиторы?
     — Меня никто никогда и нигде не ждёт. Зачем нужно... — Он надолго замолчал и как-то весь ссутулился. — Это долгая история. В неё довольно трудно поверить. Собственно, я и сам в неё не верю.
     Я кинул взгляд в сторону настенных часов, висящих поодаль от расписания.
     — У меня есть ещё около сорока семи минут.
     — Хорошо. — Он вытянулся вперёд, глаза его под приподнятыми очками ярко блеснули, и в ту же минуту я пожалел, что вообще поддержал с ним беседу. — Вы когда-нибудь слышали такое выражение как «опоздать на поезд, идущий в рай в ноль часов»?
     Последние слова он процитировал с особенным пафосом, вперившись при этом глазами в каждую черту моего лица. Похоже, отсутствие видимой реакции с моей стороны чуть разочаровало его.
     — По-моему, это давешняя пословица. Возможно, что-то староанглийское. Или цитата из стихотворного произведения?
     — За каждым расхожим утверждением стоит своя собственная реальность. — Субъект в курточном одеянии положительно наслаждался звучанием собственных слов. — Подумайте, почему именно «опоздать»? И именно в «ноль часов»? На поезд, идущий в рай, нельзя просто сесть и попасть точно по назначению — иначе это будет не поезд в рай. Только когда поезд, выходящий с платформы аккурат в промежуток между старым отсчётом и новым, безнадёжно и горько упущен тобой — только тогда становится ясно, что он ехал в рай.
     — Метафора упущенного шанса? — предположил я. — Честно говоря, мне всегда казалось, что в этой расхожей фразе речь идёт о еженочном путешествии в Край Сновидений.
     — Все метафоры обладают плотью. — Говоря это, он стал чуть раскачиваться на стуле, окидывая взглядом стены ресторанчика с высокомерной полуулыбкой. — Я, как профессор-этнист, — он сказал именно «этнист», а не «этнолог», — превосходно знаю эту кухню, за что меня и заклеймили ярлыком шарлатанства большинство моих коллег. Я знаю, что чёрные кошки действительно иногда приносят беду. Я знаю, что число «тринадцать» способно хитрить, поначалу не затрагивая всерьёз иронизирующего над ним человека, но как бы накапливая силу от раза к разу, и в результате человек, привыкший всегда посмеиваться над этим числом, отправляет письмо для драгоценной дамы под тринадцатым номером — и это число незаметно для него становится переломным, меняя трагическим образом всю историю их отношений. Я видел Чёрного Всадника и воочию общался с ним.
     — Интересный собеседник?
     — Не очень. — Вдруг перестав раскачиваться, он согнал с лица улыбку и остановил блуждающий взгляд на мне. — Но я вижу, вы мне не верите. Вы не верите, что я видел поезд, идущий в рай, и даже был на нём.
     — Трудно поверить, — заметил я. — Тем более, что, как вы сами говорили, на него можно лишь опоздать.
     — Что ж, вам придётся поверить. — Он резко завозился в карманах своего необъятного жаркого одеяния, извлекая оттуда горстку карандашей, ластиков, стеклянную фляжку с чем-то прозрачным и старый замызганный блокнот. — Тут мои старые намётки, для памяти. Задача опоздать на поезд и в то же время попасть на него действительно была сложной, особенно если брать в расчёт некоторые психологические аспекты сего действия, которыми я, однако, по здравом размышлении решил не руководствоваться. Достаточно будет, подумал я, сымитировать внешние приметы вышеупомянутого поведенческого акта...

     Человек, опаздывающий на поезд, должен бежать.
     Правило, достаточно хорошо известное в большинстве литературных сцен и городских анекдотов, чтобы его можно было считать частью фольклорной атмосферы, образующей один из слоёв морфогенетического поля, подчиняющего своей воле реальность. Бегущий по улице субъект в сером курточном костюме хорошо понимал это, даром что коллеги считали его безумцем.
     Из великого множества карманов его одеяния вываливались разные предметы, от вырезок из «Астрологического вестника» за позапрошлый год до ржавых консервных ножей. Это тоже было следованием народной традиции, пусть и слегка утрированным.
     Не останавливаясь, он посмотрел на часы. Без трёх минут полночь.
     — Только бы успеть. Только бы успеть, — пробормотал он, внутри себя думая противоположное.
     Запыхавшись от бега и слегка поскользнувшись в проходе на замеченной ещё позавчера луже, он выскочил на перрон.
     Громада поезда, кажущегося золотистым на фоне ночи благодаря обилию электрических огней, медленно исчезала во тьме. Лицо бежавшего медленно искривилось в ухмыляющейся гримасе.
     Классическое опоздание.
     Лучше и желать нельзя.
     Попереминавшись на перроне с обречённым видом пару минут, дабы дать поезду окончательно исчезнуть из вида — чтобы опозданье это так и осталось именно опозданием и чтобы никакие таинственные силы не посмели приклеить к его последующим действиям ярлык «успел в последний момент» — профессор извлёк из кармана странный предмет, с виду сильнее всего напоминающий деталь руля от велосипеда. За этим последовало несколько не менее странных деталей, извлечённых из иных карманов и из-за пазухи серого курточного одеяния, в число каковых входил длинный металлический стержень, плоская четырёхугольная доска и даже электрический аккумулятор.
     Свинчивание и прилаживание деталей друг к другу благодаря тренировкам заняло не больше пяти минут. В итоге итогов взгляду профессора предстало устройство, с виду смахивающее чем-то неуловимым на обычный детский самокат.
     Самокат с электрическим приводом.
     Самокат, способный балансировать на одном колесе, кромка которого напоминала край колеса дрезины.
     Водрузив своё сооружение колесом на правый рельс, индивидуум в серой многокарманной куртке чуть оттолкнулся ногой от шпалы. Нажал на кнопку у руля самоката, включая мотор. И — ещё раз оттолкнулся, набирая скорость.
     Перрон остался за спиной.
     Щурясь от мелькания ночных фонарей, профессор до боли в глазах вглядывался в бескрайнюю тьму впереди, пытаясь угадать — не видны ли там огни поезда? Или он опоздал не только в ключевом, метафорическом, но и в сугубо предметном смысле?
     Он ещё раз попытался оттолкнуться ногой от шпал, еле успев отдёрнуть её. Самокат благодаря мотору набрал такую скорость, что отталкиваться ногой было уже не только бесполезно, но и вредно.
     Впереди забрезжило неясное серебристое сияние.
     Оно?
     Воспрянув духом, профессор нажатием кнопки повысил скорость вдвое, игнорируя бьющий по волосам ветер и рискуя перегреть двигатель собственноручно собранного устройства. Огни впереди приближались, и за ними уже просматривалась тёмная громада последнего поездного вагона.
     Чтобы не врезаться с разгону в последнюю дверь последнего вагона, ему пришлось чуть убавить скорость.
     Совсем слегка.
     Стальные ржавые прутья лестницы под ладонями. Самокат никак нельзя забрать с собой — и профессор без малейшего сожаления оставил его катиться дальше за поездом на остатках энергии. Поднимаемся на крышу последнего вагона, после чего ищем подходящее место для спуска внутрь. Что это, внутри осматриваемых вагонов нет ни одного пассажира?
     По спине субъекта в серой куртке прошёл лёгкий озноб.
     Он улыбнулся, чуть облизнув губы. Видели бы его сейчас коллеги. Все его теории, безумные предположения о природе действительности подтверждаются — он теперь находится в искажённой реальности, в скрытом её слое, существующем лишь благодаря старому странному присловью.
     О, если бы он успел на полуночный поезд обычным образом, или попытался перехватить его на следующей станции, — тогда, можно не сомневаться, это оказался бы самый обыкновенный поезд с самыми обычными пассажирами. Но он воспользовался чёрным ходом, незалатанной никем лазейкой в лоскутном одеяле вселенной, — и теперь он тут.
     Что будет дальше?
     Он проходил из вагона в вагон. Везде было пусто, даже более того, нигде не было ни малейшего признака присутствия человека. Ни присохших к полу жвачек, ни настенных росписей, ни прожжённых насквозь спинок сидений. И даже в тамбурах не валялось ни одного окурка.
     Единственным показателем хоть какой-нибудь окультуренности поезда были золотистые занавески на окнах.
     Задёрнутые?
     Поезд тряхнуло. Затем ещё раз.
     Вначале профессору показалось, что мимо окон пронёсся встречный поезд, залив шторки ярким электрическим сиянием. Но эту гипотезу пришлось отвергнуть, поскольку никакие фонари не могли бы дать столь яркого света — да и шум встречного поезда был бы слышен. Потом профессору показалось, что за окнами взошло солнце. Но быстрый короткий взгляд на циферблат карманного хронометра подтвердил, что не настало ещё и часа ночи.
     Он поднял руку, защищая лицо от проникающего сквозь шторки света, — и ему показалось, что его рука становится прозрачной, теряя материальность.
     Значит, это случилось?
     В промежутке между старым отсчётом и новым поезд перешёл грань бытия, переместившись вместе с ним в Иную Действительность?
     Что же находится за этими золотистыми шторками?
     Мир, где не существует болезней, преступлений, войн и голода? Мир, где всю неприятную работу за людей делают роботы, а все люди неизменно приветливы и доброжелательны друг к другу? Мир, где всем снятся только и исключительно приятные сны?
     Он сделал несколько шагов к задёрнутым занавескам, не чувствуя ног. Да и существовали ли ещё вообще у него ноги?
     Сейчас он отдёрнет занавес и увидит — увидит мир, в котором стоит жить. Мир, у которого есть смысл. Мир, в котором, возможно, стоит даже умирать — хотя в классическом раю не должно существовать смерти.
     Каким именно он предстанет зрению?
     Довольно колебаться. Сейчас он отдёрнет занавес и узнает правду.

     — Вы всегда так смакуете повествование перед тем, как подойти к самому главному? — спросил я, догрызая последний кусок творожной запеканки.
     Признаться, задал я этот вопрос не без некоторой подковырки — мне было забавно наблюдать за тем безвыходным положением, в которое загнал сам себя мой фантазирующий собеседник, пытаясь выдумать чертежи несуществующего. Известно ведь — есть множество карт ада, но ни одной карты рая. Человеческий разум не способен измыслить хоть сколько-нибудь правдоподобную и последовательную утопию.
     Лысоватый субъект в надвинутых на лоб солнцезащитных очках беззвучно вздохнул. Когда он заговорил, мне показалось, что голос его, как и его одеяние, стал серым и безжизненным.
     — Нет. Только тогда, когда повествование начинает приближаться к самому неприятному.
     — Что же у нас самое неприятное? — поинтересовался я, уже предвкушая ответ.
     — Изгнание из рая.

     Он сделал ещё несколько шагов к просвечивающим насквозь занавескам, казавшимся объятыми пламенем, так что ему приходилось поневоле держать вскинутой руку, защищаясь от беспощадного света. Ему казалось, что свет этот проникает вглубь его мозга, высвечивая самые потаённые уголки.
     Он вытянул руку вперёд, пытаясь коснуться золотистых шторок, — и свет полыхнул ярче, требовательней, строже, раздувая в памяти тлеющий огонёк давно позабытого воспоминания.
     Родители.
     Отец его являлся бывшим приходским священником, неожиданно для всех оставившим свой сан из любви к простой прихожанке, не имеющей даже образования, чей образ жизни был связан преимущественно с растениями и почвой. Позже его отец пристроился на работу сельским учителем, что позволило ему обзавестись нужными связями для того, чтобы детство будущего профессора было благополучным и обеспеченным. Уже тогда тот, кто впоследствии наденет на себя серую многокарманную куртку и напустит на себя загадочный вид, подвергался насмешкам сверстников — причём суть здесь заключалась не только в пресловутом «отличии от всех», как бы ни хотелось верить в обратное. У будущего профессора всегда было отвратительно с пониманием людей и с дисциплиной.
     Благодаря родительской помощи эту фазу жизни удалось относительно спокойно перенести — и даже перейти на следующую ступень. Но вот только любил ли он их?
     Профессор передёрнул плечами, удивляясь пришедшему изнутри вопросу. Как можно не любить тех, без кого бы тебя не существовало?
     Это не ответ, настаивало заливающее шторы огнём золотое сияние. Без бутылочек детского питания тебя бы тоже не было. Любил ли ты их — или рассматривал сугубо как средство к существованию?
     Свет полыхнул ярче.
     Зажмурившись, профессор провёл рукой по нежному полотну золотистой занавеси — примеряясь к ней, чтобы одним движением отдёрнуть край в сторону, не прислушиваясь больше к странным вопросам изнутри. Но через прикосновение, через контакт с нежной просвечивающей тканью в него как будто вошли воспоминания о первых днях учёбы в университете — когда он вот так же недоверчиво касался обложки старинного издания по астрономии, не веря, что эта книга будет сопровождать его.
     Университет.
     Друзья и враги.
     Друзей здесь можно было приобретать уже не только благодаря пошлому остроумию и развитым костяшкам кулаков, но и благодаря интересным идеям. Врагов, как выяснилось, — тоже.
     Вокруг него довольно быстро сформировался кулуарный клуб единомышленников, которым нравились его ученические псевдолитературные наброски и досужие размышления о философических аспектах сущего. Особенной популярностью пользовались его мрачные этюды о бессмысленности бытия — и, как ни парадоксально, грёзы о светлом будущем человечества.
     Профессор вдруг перестал ощущать занавесь под своими пальцами. Открыв от неожиданности глаза, он обнаружил, что она неведомым образом отдалилась от него на половину шага.
     «Любил ли ты их? — вопрошало залитое светом окно. — Испытывал ли стойкую душевную привязанность?»
     Губы профессора искривились в горькой ухмылке.
     На этот вопрос было легко ответить себе без особенного лицемерия. Любил — вряд ли, симпатии — зачастую по принципу взаимного обмена любезностями — имели место. В общем и целом тот давний университетский кружок друзей служил для него скорее полигоном по отработке тщеславия. Привязанность? Разве что к девушкам — но привязанность такого рода душевной назвать затруднительно.
     Вновь зажмурившись до боли, он выгнулся всем телом вперёд, рассчитывая упасть прямо на занавеску, весом своим сорвав её с окна, но в щель между окном и шторкой вдруг проскользнул острый сноп света, вонзаясь в его разум раскалённой иглой.
     «Элис», — взорвалось вспышкой боли имя в его мозгу. Профессор потерял равновесие и упал — но не вперёд, а назад.
     Та, кто могла стать для него Дверью в Беспредельность. Та, для кого он послужил Дверью в Никуда.
     Она всегда сидела на самых задних партах, не привлекая к себе особого внимания и лишь прилежно выводя что-то в тетради. Никто не знал, что эта девушка пишет изумительные стихи и утончённо разбирается в искусстве эпохи Возрождения, хотя она никогда не делала из этого особенного секрета. Элис всегда была и осталась для него в некоторой степени загадкой — отчасти из-за его внутренней лени, отчасти из неумения заглядывать вглубь.
     Всё началось с шутливого обмена шпаргалками, пеналами, мелкими школярскими секретами. Кто бы мог знать, что этот товарообмен не случаен, что он запланирован и подчиняется строго определённой цели? Ему тогда и в голову не приходило видеть в том знак особого расположения.
     Позже, когда он разгадал часть её игры — вернее, когда она сама поведала ему о том, спокойно глядя на него своими преданными глазами, — ему стало льстить её внимание. И он раздувал бушующее пламя до величины огненного урагана, хотя и понимая краем сознания, что делает большую ошибку.
     Отчасти продолжая относиться к этому как к шутке или игре. Можно ли серьёзно смотреть на отношения между двумя школярами, которые даже не знают, как выглядят квартиры друг друга? Но уже начиная нервничать, когда она сообщала ему о переменах в своей личной жизни, неким скрытым образом связанных с общением между ними.
     Страх перед ответственностью? Перед возможными переменами своего образа существования — существования, не имевшего никакого смысла и перспектив до появления Элис?
     Возможно, отчасти что-то вроде того.
     Что хуже всего, ему не удавалось скрыть от неё свои приступы ипохондрии и нерешительности, что каждый раз жгло огнём её сердце.
     «Ты её любил?» — вновь прозвучал назойливый сакраментальный вопрос в уме.
     В памяти его воскресли её ярко блестящие глаза, её радостный смех, её нежный мягкий голос, похожий чем-то на вкус войлочной вишни. Её эмоции, когда она рассказывала ему о посещении оперы.
     «Ты её любил? Она тебя — да, до последней капли крови, всей душой и всем телом. Но вот осмелился ли ты полюбить её в ответ? Сказать об этом твёрдо хотя бы себе самому?»
     Он закусил до боли губу.
     Память его продолжала раскрывать перед ним воспоминания, всё более поздние, и чем дальше, тем ужасней становились картины. Слёзы на её глазах. Губы, кое-как искривлённые в дрожащей улыбке, рука, лежащая на его руке, — «не волнуйся, милый, всё будет хорошо».
     Она ещё пыталась его — его — утешать.
     Леденящим взрывом в его мозг вторглось воспоминание о финале этих отношений, пресеча на корню все попытки подняться с пола купе.
     Нет, не было никаких перерезанных вен и проглоченных электрических проводов, прыжков с крыши высотного здания или игр в корриду с автомобилями, — зачем? Просто однажды, излив на неё очередной приступ своей меланхолии и выдохшись, он взял её нежно за плечи, чтобы в очередной раз попросить прощения, заглянул ей в глаза — и увидел, что душа мертва. Колодезь исцеляющей живой воды исчерпался, весенний сад засох, деревья превратились в торф.
     В этот миг он со всей остротой осознал, что совершил непоправимое. Собственноручно, из прихоти убив то, что было в тысячу раз живее его самого со всеми его бредовыми идеями и концептами. Такого весеннего сада не было, нет и не будет уже никогда во Вселенной.
     Никогда.
     Nevermore.
     — Я не хотел... — пробормотал он, закрывая ладонями лицо, тщетно пытаясь отвернуться от бьющего со всех сторон беспощадного света. — Ради всего... я не хотел!
     Свет полыхнул ярче, заливая всё белизной.
     Не было ни окон, ни шторок, ни пола, ни потолка, ни верха, ни низа, ни купе, ни субъекта в сером курточном одеянии. Был лишь заливающий всё всепроникающий ослепительный свет — и звучащие на его фоне заглушающие друг друга бестелесные голоса.
     — ...Существо, не умеющее любить, является системной аномалией, фикцией, сбоем, ошибкой, не имеющей смысла и права на существование в континууме причинно-следственных соотношений...
     — ...С целью выработки и выявления в существах способности любить была сконструирована Испытательная Зона с привлечением искусственных категорий пространства, времени, материи и вероятности...
     — ...Адекватно обусловленная таким образом, чтобы облегчить выявление и пробуждение способностей к любви даже у слаборазвитых в этом плане сущностей и субъектов, используя заданное правилами Испытательной Зоны строение их биологических организмов, вырабатывающих при определённых обстоятельствах норадреналин, серотонин и допамин...
     — ...Существо, по своей воле покинувшее Испытательную Зону до выявления в себе способности любить, необратимо исключается из континуума причинно-следственных соотношений...
     — ...Прошлого, настоящего и будущего...
     — ...Вероятности, возможности и неопределённости...
     — ...Навсегда...

     Собачка у ноги человека в старом кримпленовом костюме вновь тявкнула, настойчиво привлекая к себе внимание. Хозяин рассеянно потеребил её за ухом, протянув кусочек колбасы с тарелки.
     Я с некоторым усилием оторвал взгляд от выбоин в стене напротив, к вдумчивому изучению которых меня побудил рассказ встреченного незнакомца.
     — Печальная история. Но наводит на определённые размышления. Вы, кстати, нигде не публиковались?
     — Нигде, — ответил он. Слова его прозвучали так же пресно и безлико, как выглядели бы написанными на бумаге. — И никогда.
     Это заставило меня окинуть его внимательным взором, изучая выражение лица собеседника. На миг мне стало жутко.
     Выражения не было.
     Вообще.
     — Ну да, разумеется, — заставил я себя рассмеяться деланным смехом, хотя мне уже было совсем не смешно. — Вас же изъяли из мироздания и из истории. Но почему вы тогда сидите передо мной?
     Он взглянул на меня — и мне показалось, что на меня через него взглянули сами Сумерки. Безграничная серая пустошь, где нет ни Света, ни Тьмы.
     — Это вам кажется. Если вы и дальше будете спать, то опоздаете на собственный поезд.
     Я замер, ничего не понимая.
     — Спать?..

     Прикосновение к моему плечу заставило меня вскинуться. Проморгавшись, я увидел рядом с собой невысокого старичка в белом парусиновом костюме.
     — Простите, молодой человек, — он указал деревянной тростью в сторону перрона. — Это не ваш экспресс там отходит?
     В глазах его светилась лёгкая лукавая искринка.
     — Где?
     Я огляделся по сторонам. Вскочил, чуть не опрокинув ресторанный столик и тарелку с недоеденной запеканкой. Клофелин они в чай, что ли, подливают? Никогда мне ещё не случалось заснуть прямо в общественном заведении.
     — Спасибо вам большое. Может, ещё успею.
     Оставив на столике деньги и схватив чемодан, я направился большими шагами к выходу из ресторана. Оказавшись за дверью, отбросил всякую куртуазность и бесцеремонно перешёл на бег. Долго ли ещё будет ждать меня мой скорый поезд?
     Странный сон про бредовый рассказ какого-то незнакомца вылетел у меня из головы уже через пять минут. Да и стоит ли вообще хранить в памяти разговор с человеком, которого, по его же собственным словам, нет и никогда не существовало?

Адрес поста | Один пост | Сообщить модератору | IP: Logged